Из ненаписанного...

(Встреча с А. Ф. Керенским, Стэнфорд, Калифорния, США, 1966-й год.)

Карлов Н. В. Московский Физико-технический Институт

Тело заплывчиво, а дело забывчиво. Максим Горький

Предисловие

Этот текст являет собой часть записи потока воспоминаний уже весьма пожилого человека. Практически всё то, о чем речь пойдет далее, рассказывалось автором своим друзьям, из которых многие, увы, уже покинули сей мир. Те же из них, кто, как и автор, хотя и с трудом, но продолжает мужественно жить в этом бешено меняющемся мире, настоятельно просят, пока не поздно, перенести соответствующий материал из памяти автора в память его компьютера. Попав во второй раз за последние два года в кардиологическое отделение Центральной клинической больницы Российской Академии Наук, автор согласился...

Итак, с Богом...

Пролог. ЦК КПСС

Партия-то у нас одна, да подъездов несколько...

Из анекдота эпохи застоя

В июле 1967-го, как впрочем, в июле и любого иного года главный корпус Фиановского комплекса на Ленинском Проспекте был практически пуст. К середине лета вставали на профилактику производства жидкого гелия и даже азота, соответствующие поставки прекращались, на июль-август жизнь в экспериментальных лабораториях замирала. За ними весь ФИАН впадал в летнюю спячку.

В Лаборатории Колебаний не было принято уходить в отпуск раньше 12-го июля. Дело в том, что на 11-е июля приходится день рождения Александра Михайловича Прохорова. К его пятидесятилетию как-то сам собою установился обычай всем вместе скромно отмечать этот день праздничным чаепитием в его кабинете. Подведя итоги прошедшему рабочему году, сказав приличествующие случаю более или менее остроумные тосты, народ разбегался до сентября. Всякая иная схема осуществления конституционного права на отдых для научных сотрудников шефа, например, по причинам семейного плана, хотя и была возможна, но нежелательна. Такая практика была удобна, устраивая на самом деле всех, и в

Лаборатории, и в Институте, и в Академии Наук.

Однако наука, люди науки и ее организационные структуры нашу жизнь во всей ее полноте и сложности не охватывали и потому часто оказывались в затруднительном положении. Как правило, неприятный осадок оставляло взаимодействие с руководящими органами КПСС. Кроме всего прочего, эта руководящая и направляющая сила советского общества любила действовать в режиме чрезвычайного положения. То или иное требование приходило всегда неожиданно, как снегопад в Москве или зима в России. Делалось так либо для того, чтобы проверить мобилизационную готовность коммунистов-руководителей, а заодно и всех остальных, либо в память о революции, гражданской войне и антисоветских мятежах, а то и просто потому, что иначе они работать не умели. Не важно, была ли это разнарядка выслать столько-то человек на разгрузку вагонов с картошкой или на встречу с очередным товарищем Асадом , было ли это что-либо иное, более интеллигентное, исполнить порученное надо было немедленно. В лучшем случае на всё про всё давался столь короткий срок, что выполнение требуемого, (а не выполнить нельзя!) для парткома Института чисто технически представляло невероятные трудности.

Так и на этот раз. Казалось бы, всем и вся было доподлинно известно, что 1967-год это год пятидесятилетия Великого Октября. Было очевидно, что ЦК КПСС готовит план масштабных мероприятий по достойной встрече славной годовщины и идеологически выверенному их проведению. Следовало ожидать, что соответствующие позиции этого плана будут заблаговременно известны исполнителям, и что уж тут-то неожиданностей быть не должно.

Здесь необходимо отступление. Автор этого текста отдает себе отчет в том, что в дальнейшем изложении, переходя на рассказ от первого лица и, тем самым, как бы выпячивая свою роль в истории, он (автор) демонстрирует присущую ему нескромность, предается самолюбованию и вообще ... Короче, достоин всяческого осуждения и даже осмеяния. Но история, которую автор собирается рассказать, представляется ему настолько занятной, что, право слово, очень хочется её изложить, наконец, письменно. И там будь, что будет. А что до формы изложения, то иначе писать автор просто не умеет.

Итак, июль 1967-го. В лаборатории раздается телефонный звонок. Звонит Женя Кудрявцев, на время летних отпусков исполнявший в тот год обязанности секретаря парткома ФИАН. Коля? Я .

-- Слава Богу, одного все же отловил, ты - 37-й в фиановском алфавитном списке докторов наук-членов партии, и первый оказавшийся на месте в середине рабочего дня.

-- Дак ведь отпуска. .

-- Я-то понимаю, что отпуска, да они не понимают. Райком требует, чтобы мы сегодня же, к 16-00, командировали коммуниста - доктора наук в ЦК на совещание к т. Такому-то. Это идеологический отдел. Исполнение доложить и установочные данные на командируемого сообщить немедленно. Все. Так что придется тебе, Колюня, ехать на Старую Площадь. Партбилет с собой? Вопросы есть?

-- Партбилет с собой. Вопросы есть. Что стряслось? -- А кто их знает. Поезжай, вернешься, расскажешь. .

-- Не завидую я тебе, Женька, собачья у тебя на это лето должность. Вернусь живым, расскажу. Привет .

Приехал. Довольно большой зал. Множество народа, в целом, весьма интеллигентного вида. Суть того, о чем пространно и витиевато говорил заведующий Отделом идеологии, была проста. В преддверии великой годовщины ЦК формирует лекционные группы из докторов наук-членов КПСС. Эти ученые в течение недели одновременно во всех регионах нашей необъятной Родины будут рассказывать о достижениях науки, полученных в СССР под руководством КПСС за время Советской власти. Предполагается, что каждый будет рассказывать о том, в чем он профессионально компетентен, и каждому для начала предлагается свободный выбор региона. Отлегло и, судя по реакции аудитории, не у меня одного.

Я немедленно записался на Чукотку и Камчатку. Ведь было бы неплохо на вершине лета, комфортно, с командировкой ЦК КПСС, слетать во столь отдаленные и интересные места с рассказом о мазерах и лазерах как о главном достижении (Ленинская и Нобелевская премии по физике) Лаборатории Колебаний ФИАН. Но не тут-то было. Член партии предполагает, а ЦК - располагает.

Явившись утром следующего дня на Старую Площадь, я был немедленно препровожден в комнату № такой-то к т. Оникову Л. А. Я не знаю точно, какое место принадлежало Л.А. в иерархии ответственных сотрудников аппарата ЦК КПСС. Знаю лишь, что он один занимал целую комнату, что свидетельствовало о довольно высоком его положении. В то время, да и позднее, об уровне позиции ответственных работников в аппарате ЦК можно было довольно точно судить по тому, как они были размещены. Простая схема, находятся ли три человека в одной комнате или их двое, один ли человек занимает одну комнату или на одного работника приходятся две (кабинет, приемная), а то и три комнаты (кабинет, приёмная, комната отдыха), давала о том ясное представление.

Левон Аршакович Оников прошёл войну, окончил исторический факультет МГУ, защитил соответствующую диссертацию и всю жизнь проработал в идеологическом отделе ЦК. Статный, красивый, обаятельный мужчина, он был прекрасно гуманитарно образован и являл собой образец традиционного московского интеллигента кавказского (армянского) происхождения. В первую же минуту знакомства с ним естественная скованность, вызванная разницей в возрасте, жизненном опыте и общественном положении, исчезла. Он быстро и толково объяснил мне, что на Чукотке за счет партии мне делать нечего, а вот Армения с ее наукой вообще, физикой и радиофизикой в частности, ждёт не дождётся моего рассказа о квантовой электронике. Армению я знал и любил, мой друг и сотоварищ по аспирантуре ФИАН Эмиль Гайкович Мирзабекян был основателем и директором Института Радиофизики и Электроники Академии Наук Армении, а я сам, будучи еще студентом ФТФ МГУ, помогал строить первый радиотелескоп в знаменитой Бюроканской обсерватории. (Это отдельная песня, того же композитора, но слова

другие.).

Короче говоря, поразившись глубиной проработки вопроса (или редкой удаче при случайной выборке, что маловероятно), я согласился, особенно когда узнал,

что группу в Армении будет возглавлять Л. А. Оников. Согласился, и о том не пожалел, как это будет видно из дальнейшего рассказа.

Дело в том, что Л. А. оказался очень интересным и, вместе с тем, обязательным человеком, человеком высокого интеллекта и человеком чести. Собственно, именно это обещала первая встреча с ним. Но масштаб личности и глубина переживаемой им трагедии в значительной мере открылись в поездке, в полевых, так сказать, условиях.

Сколько я могу судить, по возрасту, происхождению, возможно, по семейным традициям и воспитанию он принадлежал к той славной когорте прямых и светлых мальчиков, которые вступили в Великую войну в расцвете юности. Почти все они погибли. Те, кто остался жив, возмужали, повзрослев в ходе войны, т.е. самым неестественным образом. Но некоторые из них, весьма немногие, возмужав, так и не стали взрослыми. Выйдя из войны, они сохранили в себе чистоту помыслов, веру в идеалы социализма вообще и в принципиальную справедливость советской его модели. Они не хотели, они не могли уйти в инженерную или естественно-научную деятельность. Получив высшее гуманитарное образование, как правило -превосходное, с чистым сердцем и открытой душой они посвятили себя идеологическому обслуживанию режима. Их место службы могло быть любым, суть дела была одна. И притом - всюду: в редакции Большой Советской Энциклопедии и в детском журнале Веселые картинки , в Институте государства и права АН СССР и в трудовой колонии для малолетних правонарушителей, в Институте истории СССР АН СССР и в музее истории Вологодского Кремля. Примеры можно множить и множить, да нужды нет.

Единая суть сводилась к тому, чтобы, несмотря ни на что, во всём и всегда способствовать идеологическому обоснованию того режима управления страной, который был установлен ЦК КПСС. Я уж не говорю о таких влиятельных организмах как журналы Коммунист и Партийная жизнь или контролирующий всю духовную жизнь страны Отдел Идеологии ЦК КПСС.

Диалектика проблемы состоит в том, что идеологическое обеспечение большого и трудного дела может успешно осуществляться только при условии, что этим заняты большие люди. Люди талантливые, прекрасно образованные, интеллектуально бесстрашные и одаренные способностью делать верные выводы, высоконравственные, думающие. Другими словами, для настоящего дела нужны по-настоящему хорошие люди. Но хорошие люди не могут долго делать плохое дело. Ведь думающие и т.д. люди быстро понимают пагубность последствий реализации, пусть красивой, но ложной гипер-идеи, лежащей в основе дела, которому они служат, порочность методов этой реализации, никчемность и пустоту её лидеров, их жестокое лицемерие, их суесловие и преступное самолюбование. Тогда происходит самая страшная из амортизаций - амортизация сердца и души . (Маяковский, уж он-то знал предмет, о котором так писал). Трагично. Но трагедия краха идеалов в большинстве случаев с малыми вариациями сюжетно сводится к Обыкновенной истории А. И. Гончарова. В большинстве случаев, но не во всех.

После мощного обеда-ужина, которым встретили нас гостеприимные хозяева, мы остались с Л. А. вдвоем. Он продолжал пить. Я был молод, здоров и с хорошей закуской мог выпить, не пьянея, довольно много. Когда я решил, что с меня,

пожалуй, на сегодня хватит, Л. А. уже не обращал внимания на то, пью я вместе с ним или халтурю . Он пил много и говорил много, говорил ярко, красочно, интересно, постепенно становясь всё более и более трагично откровенным. К полуночи (мы начали часов в 6 вечера) его речь, оставаясь по смыслу содержательной и интересной, а по форме безупречной, артикуляционно стала затрудненной. Вот тут-то он и заговорил о Великом инквизиторе . Конечно, предварительно, по ходу этой же вводно-ознакомительной беседы, Л. А. деликатно допросил меня, выяснил мое, так сказать, кредо .

Я был понят им правильно. Когда-то давно, в году 46-м - 47-м, мой классный руководитель, учитель истории Александр Акимович сказал моей матери (это был выпускной, 10-й класс): Мария Петровна! Вашего сына ждет карьера научного работника в гуманитарной или естественно-научной сфере -- все равно. . Мать по секрету перерассказала всё это отцу, я подслушал, запомнил эти слова в силу их для того времени необычности, даже какой-то крамольности, и поступил на Физтех.

Потом, после окончания университета и аспирантуры пришло понимание того, что иначе и быть не могло. Тысячи молодых людей, входящих ежегодно в жизнь, видели перед собой систему, на масштабах их жизненного опыта мощную и стабильную. В этой ситуации они сознательно или (большей частью) бессознательно выбирали для себя естественно-научную или инженерную карьеру, вливались в ряды технократов. В сущности, эти молодые люди стремились к тому виду творческой деятельности, результаты которой оцениваются объективными критериями, максимально свободными от идеологии. Пожалуй, можно сказать, что это было в какой-то мере внутренней эмиграцией, но такая эмиграция поощрялась обществом и его руководителями. Ведь система была жизненно заинтересована в развитии фундаментальной науки как основы новой и, прежде всего, военной техники. Всё это, ничтоже сумняшеся, я и высказал Л. А., каковой меня, судя по всему, правильно понял.

Легенда о Великом инквизиторе или, как ее называет Иван Карамазов, поэма Великий инквизитор , являет собой в изложении Достоевского самую сильную, самую страшную вещь во всей высокой мировой литературе. Её пророческая, провиденциальная, как бы сказали мы сейчас -- её предикторская, мощь потрясает.

Меня же потрясло то, что ответственный работник центрального аппарата правящей партии нового типа , другими словами, один из приближенных послушников верховного капитула Ордена меченосцев прибегает к Достоевскому и его образу Великого инквизитора для объяснения-оправдания генезиса деяний вождей партии и своей службы ей. (Как известно, столь удачно назвал эту самую партию один из её вождей)

Видать, на самом деле не только сон разума, но и бодрствующий, чрезмерно экзальтированный разум интеллектуально одаренного, совестливого человека порождает чудовищ.

Напомню, что было то летом 1967-го года. И я решился. Решился рассказать то, о чем речь пойдет далее. Но сначала немного предыстории .

Часть первая, вводная. США, Прохоров, Таунс, мистер Форси.

Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора.

Ф.И.Тютчев

Нобелевская премия по физике 1964-го года была присуждена Чарльзу Таунсу (США), а также А. М. Прохорову и Н. Г. Басову (СССР). Одним из следствий этого, прямо скажем, эпохального для советской науки события было то, что сотрудники Лаборатории Колебаний ФИАН стали желанными гостями во всех, разумеется, не секретных лазерных лабораториях мира. Иностранный Отдел АН СССР не преминул воспользоваться этим обстоятельством и попросил А. М. выделить сотрудника не из самых слабых для длительной командировки в США.

У меня к тому времени была практически полностью завершена докторская диссертация по квантовым усилителям СВЧ, очевидным образом предстоял переход в оптический диапазон, я (спасибо родному Физтеху) владел английским языком и был вполне выездным . И вот, по совокупности обстоятельств, далеко не все из которых известны мне даже сегодня, Александр Михайлович решил отдать на заклание именно меня.

Я, -- как по другому поводу пел Вертинский, -- был против. . Защита докторской диссертации казалась мне тогда, да и теперь кажется, делом более важным. Это была бы четвертая по порядку защита докторской работы в новейшей истории Лаборатории Колебаний. Первой была диссертация самого А. М. , второй -диссертация Н. Г. Басова, третью защитил мой друг и соавтор Ф. В. Бункин.

Шеф меня переубедил, клятвенно пообещав лично проследить за тем, чтобы никто не покусился даже на часть моих результатов. Такая опасность существует, вообще говоря, всегда; тогда мне казалось, впрочем, без каких-либо к тому оснований, что в моем случае она очень конкретно персонифицируется.

Я согласился. И благодарен Александру Михайловичу в том числе и за то, что осенью 1965-го года, когда его имя было у всех на слуху и яркая звезда его мировой славы пламенела всё ярче и ярче, он делегировал меня от своего имени, главным образом, и от имени АН СССР в мир университетов США. Как говаривали устами своих героев наши классики, то ли Максим Горький, то ли М. А. Шолохов, иную свинью и к корыту с отрубями силком приходится тащить.

Иностранный отдел АН и выездной отдел ЦК согласились с рекомендацией А. М. Прохорова, и 15-го октября 1965-го года я предстал пред светлые очи мистера Форси в славном городе Вашингтоне. Упомянутый мистер - человек среднего роста и более чем среднего возраста, обладал обходительными манерами, говорил кратко, четко и ясно, при обсуждениях планов пребывания советского специалиста в США умело создавал впечатление благожелательной уступчивости и выдавал за компромисс достижение заранее твердо избранной им позиции. Отставной дипломат не слишком высокого ранга и профессиональный разведчик, он обладал неоценимым достоинством, очень важным для советского стажера тех лет - он внятно говорил по-английски. Имея многолетний опыт общения с людьми, для которых английский был языком неродным, Форси выработал удобную им манеру произношения, вследствие чего был легко понимаем. Его американский английский отнюдь не был Британским Королевским Оксфордского разлива и чистой воды.

Уроженец Калифорнии, он говорил по-английски так, как говорят высокообразованные жители этого штата, только еще лучше.

Искусно использовав тогда мне еще не известный классический прием всех спецслужб всего мира, он тепло поздравил меня с днем рождения (именно в тот день мне стукнуло 36). После чего он предложил подождать в Вашингтоне недельку, от силы - дней десять, пока он не подберет для меня на необъятных просторах американской науки удобное для прохождения стажировки место. Мое скромное желание работать в какой-либо лазерной лаборатории было в мягкой форме, но твердо отклонено. Видите ли, его коллеги из иностранного отдела АН СССР просили направить к. ф.-м. н. Карлова Н. В. в любую из известных полупроводниковых лабораторий. Я в физике полупроводников никогда не работал, не очень-то её знал и очень не любил. Эти аргументы сделали позицию мистера Форси только более твердой. В нашем посольстве, где я обязан был отметиться, мне настоятельно рекомендовали не возникать , а ехать, куда посылают. Против лома нет приема , поэтому на другой день я зашел к Форси, сердечно его поблагодарил за заботу и рассказал советскую байку на тему Мы дадим вам не то, что вы просите, а то, что вам нужно . В награду получил оплаченные билеты на пароходную экскурсию по Потомаку в родовое имение Джорджа Вашингтона Маунт Вернон и на автобусную экскурсию по городу Вашингтону -национальной столице. Расстались друзьями.

Неделя в Вашингтоне была чудесной. Середина октября в этих широтах в Америке - вершина бабьего (индейского) лета. Буйство красок неописуемо. Вот уж воистину в багрец и золото одетые леса . По интенсивности и разнообразию оттенков золотого, пурпурного, пронзительно желтого и благородно коричневого это было сопоставимо только с осенним окрасом северного склона Ай Петри в Крыму. Воздух был теплым и свежим одновременно. Дышалось легко. Этим осень в Вашингтоне резко отличается от весны и лета, когда вязко влажная жара делает белого человека привязанным к кондиционеру. А тогда, золотой осенью 1965-го года, я много ходил пешком. Ходил по всем радиусам и изучил град сей от Белого Дома и до самых до окраин . Подобно Санкт-Петербургу, Вашингтон в своей исторической части прекрасен как всякий город, созданный внезапно, практически сразу, но по плану выдающихся архитекторов западноевропейской градостроительной культуры и по идее гениального политического деятеля, имя которого город носит.

Никогда не забуду маленькую баптистскую молельню, расположенную в глубоко негритянской части города на расстоянии в час - полтора быстрой ходьбы от Белого Дома. У входа стоял высокий седовласый негр в черном смокинге с белой хризантемой в нагрудном кармашке. Поздоровавшись, я спросил его, можно ли мне войти, чтобы осмотреть этот дом молитвы изнутри. Его благожелательный и полный достоинства ответ гласил: -- Сэр, Вы приветствуетесь войти внутрь и посмотреть вокруг! . (Sir, you are welcome to come in and to look around!). Я вошел. Храм был практически пуст. У амвона стоял хор, семь - девять негритянок, и регент. Начиналась спевка. Боже милостивый, как они пели! Крайней слева стояла негритянка на исходе цветущей молодости, небольшого роста, неладно скроенная, но крепко сшитая. Диапазон её голоса простирался от глубокого контральто до

меццо-сопрано, а сила голоса, его объем потрясали. У неё был широкий рот несколько лягушечьей формы. На высокой интенсивности она назад запрокидывала голову, закрывала в экстазе глаза и широко открывала свой треугольный рот. Такое впечатление, что при этом был виден весь её голосовой аппарат. Ансамбль в целом был адекватен этой своей несомненной приме. При этом они прекрасно артикулировали. Я разобрал что-то вроде: -- Когда святые в рай пойдут рядами в небесах, о, Боже, как бы я хотел быть в их числе, быть в их числе! . ( When the Saints will go marching in Heavens into the Paradise, oh Lord, how much I would like to be in that Number, that Number!). Потрясенный и страстной силой их веры, и мощной красотой их пения, я просидел там, доколе позволяли приличия.

Заканчивая Вашингтонскую страницу этой повести, не могу не вспомнить, что местные газеты, даже общенационального уровня, в это время года регулярно оповещали своих читателей о том, как с севера на юг по штатам Новой Англии перемещается волна покраснения листьев и когда точно её пик пройдет через ту или иную местность. Национальная гордость и патриотизм воспитываются в том числе и такими средствами.

Всему на свете есть конец, и уже через неделю я был гостем лаборатории профессора Фэна в университете с названием Пердю , что для русского уха, согласитесь, звучит несколько диковато. Университет принадлежит к группе так называемых университетов на дарованных землях . Он был учреждён на основании внесенного ещё Президентом Линкольном акта Конгресса США, разрешающего Штатам и Территориям бесплатно, безданно и беспошлинно выделять большие участки земли для создания школ высшего образования по агрономии, лесному делу, медицине и ветеринарии, а также по инженерному делу.

Университет к началу XX века стал известен как школа подготовки железнодорожных инженеров. В силу этого уже более века символом ему служит изображение черно-оранжевого, пузатенького и очень смешного паровозика. В начале 30-х годов XX века университет принял большую группу уже состоявшихся ученых - беженцев из Германии, известных специалистов по физике полупроводников того времени. Это объясняет как расцвет под сенью паровоза фундаментальной физики полупроводников, так и то, что они, эти европейски образованные классики полупроводниковой науки, проглядели случайно сделанное их молодым сотрудником открытие транзисторного эффекта. Они точно знали, что этого не может быть, потому что не может быть никогда . Но это так, горестное замечание типа кстати говоря .

Профессор Фэн на самом деле оказался очень милым и очень пожилым китайцем по имени Фань. Где-то в начале 20-х годов многострадального XX века он учился в Харбине в том довольно серьезном филиале Петроградского политехнического института, высокий уровень преподавания в котором обеспечивали наши эмигранты, в недавнем прошлом - профессора Санкт-Петербургского Политеха. В результате Фань довольно сносно говорил по-русски, любил Россию, главным образом, в её фольклорно-лапотном обличии и восторженно млел, слушая записи русских народных песен в исполнении Руслановой и Зыкиной. При этом он никак не мог понять, что такое полюшко-поле , говоря: Поле я понимаю, это field. А что такое полюшко? . Он никак не мог

осознать наличия в русском языке ласкательных и уменьшительных суффиксов и возможность их комбинирования в одном слове. Ссылка на немецкую пару feld -feldchen помогала слабо. В таких творческих дискуссиях шло время, и уже через две недели я заскучал. И тут меня осенило: я написал пространное письмо Чарльзу Таунсу.

Напомнив о давнем знакомстве (конференция по квантовой электронике, Беркли, Калифорния, 1961) и сославшись на совет его Нобелевского сотоварища А. М. Прохорова в случае серьезных проблем обращаться к нему, Таунсу, за помощью и поддержкой, я именно это и запросил. Я рассказал ему о полном завершении мазерного периода в лаборатории Прохорова и моем желании, в соответствии с этим, поработать в хорошей лазерной лаборатории, а также описал историю моего появления в Америке и все бюрократические препятствия к осуществлению этого желания. Я попросил Таунса использовать его несомненное влияние в Вашингтоне (он незадолго до этого занимал должность советника Президента США по науке) и огромный авторитет в лазерных лабораториях американских университетов для того, чтобы найти место в одной из них для меня.

Как же удивились сотрудники Фаня, да и он сам, когда через три недели позвонил м-р Форси и кислым тоном сообщил, что для меня найдено место в Стэнфордском университете, Пало Альто, Калифорния и что скоро я получу соответствующие авиабилеты. Вновь А. М. Прохоров помог мне, на этот раз -заочно, да и Ч. Таунс оказался молодцом. Лет через тридцать мне представилась счастливая возможность публично и лично поблагодарить профессора Таунса в форме тоста в его честь на званом обеде в Калифорнийском (Беркли) университете. Ему это было настолько приятно, что он даже притворился, что помнит этот эпизод.

Покинув Пердю без сожаления, я все же был благодарен судьбе и м-ру Форси за то, что был на пять недель законопачен в этот уголок Среднего Запада США. Университет расположен в городе Восточный Лафайет (Индиана) и отделен рекой Вобаш от Лафайета Западного. Река эта, впадающая далее в Огайо -- приток Миссисипи, и о которой ни я , ни кто-либо из моих московских друзей слыхом не слыхивал, несет в себе воды больше, чем Волга у Твери. Не знаю почему, но это обстоятельство поразило меня куда как сильнее, чем все небоскрёбы Манхеттена.

Этот городок срединной Америки сильно удален от её Атлантического и Тихоокеанского берегов, от Канадской и Мексиканской границ. В нем шла подлинная жизнь того социального явления, которое Ильф и Петров так удачно назвали одноэтажной Америкой. Это стоило увидеть, в эту жизнь стоило ненадолго окунуться. Там царила унылая скука. Люди, выписывающие Нью Йорк Таймс , считались коммунистами и врагами нации.

Всё же университет, обладавший прекрасной библиотекой и несомненно квалифицированными кадрами во всех областях человеческого знания, пытался организовать хоть сколько-нибудь интересную социальную жизнь. В университетском клубе существовал общеобразовательный лекторий, занятия в котором регулярно проводились по субботам и воскресеньям. Но принимали участие в этих клубных занятиях в основном весьма пожилые дамы типа отставных школьных учительниц, которые приходили со своим рукоделием и во время лекции или дискуссии непрерывно вязали что-то бесконечно длинное.

Тематика была соответствующей.

Самой интересной обещала быть дискуссия по теме Иудео-христианский взгляд на секс и любовь . И что же? Первым слово предоставили раввину, каковой сообщил собравшимся, что и любовь, и секс служат лишь инструментами реализации заповеди Господней: Плодитесь и размножайтесь . За ним выступил католический патер, озадачивший слушающих его смелым утверждением, что секс как таковой не существуют, что это всего лишь псевдоним любви. А любовь законна только в форме любви к Богу, ибо Бог есть Любовь. Заключил дискуссию лютеранский пастор, доложивший аудитории, что нет настоящего секса вне настоящей любви, каковой любовью Всемогущий Господь награждает трудящихся во имя Его. Аминь.

А я подумал, какое счастье, что в Лафайете мала православная диаспора, и в этом городке нет православного храма.

Особенно тяжело было по субботам и воскресеньям, когда исключалось какое-либо общение с сослуживцами и оставалась одна лишь возможность - посещать отнюдь непохожие на баптистские молельни негритянского Юга унылые храмы не нашего Бога, что я и делал, частью с тоски, частью из любопытства. Кроме того, я помнил совет, который И. В. Сталин дал в свое время А. А. Громыко посещать в Америке церкви, ибо только у церковных проповедников можно научиться правильно и доходчиво говорить на местном языке . Нельзя не добавить, что в наше время эту культуртрегерскую роль с успехом играют актеры телевизионных рекламных роликов.

Было бы несправедливым не упомянуть две Пердюшные встречи. Первая тривиальна. Израильский стажер, кандидат педагогических наук из Владимира, солдат Великой Отечественной войны, польский еврей из Львова по имени Менахем клял на чем свет стоит коммунистов и Советскую власть. Это было не интересно, это мы все и сами умели. Интересно было другое, интересными были его и его жены тоска по русскому языку и по русской советской культуре (журнал Новый Мир , театр Современник , московская консерватория) и то совершенно случайное обстоятельство, что он был школьным учителем А. Н. Ораевского, выпускника Физтеха, крупного физика-теоретка и коллеги.

Второй контакт был значительно более интересным. Итальянский стажер Апариси состоял в двоюродном родстве с такими известными людьми как близкий к компартии Италии писатель Карло Леви ( Христос остановился в Эболи ) и своеобразно знаменитый академик Бруно Понтекорво. Более отдаленным, троюродным было его родство с действительно знаменитым итальянским художником Ренато Гуттузо, персональная вставка работ которого незадолго до того с успехом прошла в Москве. Тоска по общению с людьми, пусть номинально, но европейской культуры, была у Апариси столь велика, что он пригласил меня в свой дом к концу первой недели нашего знакомства. Ничего этого не зная, я вошел вслед за хозяином в его квартиру и ... остолбенел. На видном месте висел прекрасно выполненный в характерной манере Гуттузо портрет подростка, при ближайшем рассмотрении не оставлявшего сомнений в своем сходстве с хозяином. Восторженно воскликнув: -- Это же Гуттузо! -- я польстил хозяину и, тем самым, простимулировал его признание в наличии столь знаменитой родни. Когда речь