Шульц, этот Шмидт, этот Шварц или как его там, чтобы так говорить обо мне, премьер-министре Великой России! Этот Шварц, этот трижды изменник, бывший бундовец, бывший коммунист, бывший поляк, этот Калифорнийский троцкист, еще и смеет употреблять слово выживший по отношению ко мне! Да знает ли он, что моя Россия, Великая Россия спасла мир от коричневой чумы нацизма, спасла всех вас, сидящих в этом зале, от самого ужасного рабства, спасла жизнь ему и сотням тысяч его соплеменников. .

Уничтожив таким образом к вящему восторгу аудитории профессора Шварца, А. Ф. начал плавненько излагать свою биографию, перемежая рассказ историософическими отступлениями. Повествуя о своем счастливом Симбирском детстве, он сообщил аудитории, что его отец, директор Симбирской гимназии, был дружен с Его Превосходительством, Инспектором народных училищ этой губернии И. Н. Ульяновым - отцом В. И. Ленина. (Легкое оживление в зале, народ явственно навострил уши). И надо же, на этом самом месте он запнулся.

Растолковывая аудитории значение этого случайного обстоятельства, он начал говорить, что историю не надо читать как партитуру современной сложной симфонии. История - это ., надо уметь выделять в ней . А что именно надо уметь видеть в истории, он забыл. Видимо, вечно живое имя Ленина, ему особенно дорогое, в совокупности со свеженьким скандальчиком со Шварцем слегка вывело его из равновесия, из его отличной боевой формы. Он как-то беспомощно оглядел зал и спросил по-русски: -- Как по-английски фуга? Я хочу сказать, что история -это фуга . Я тут же, как выскочка-отличник с первой парты и любимчик училки, громким голосом подсказал: -- фьюдж , благо это было очень просто. Он благодарно кивнул в мою сторону и продолжал по-английски.

Затем он перешел к Ташкентскому периоду своей жизни. Дело в том, что Министерство народного просвещения царской России не могло оставить совершенно без внимания следующий очевидный факт. Директор гимназии Керенский с золотой медалью выпустил из вверенного ему государственного образовательного учреждения Владимира Ульянова - брата казненного государственного преступника Александра Ульянова, окончившего ту же гимназию и тоже с золотой медалью. Директор Керенский, отличный профессионал и человек несомненно порядочный, был удостоен в табеле о рангах следующего классного чина и получил серьезное служебное повышение. Он был назначен Попечителем Учебного Округа, но не своего, а Туркестанского, с центром в Ташкенте.

Такое мудрое административное решение одним ударом достигало нескольких целей. Во-первых, ничем не запятнанное, но сомнительное в своей лояльности режиму лицо выводилось из пределов центральной России, во-вторых, в азиатском городе, в иной языковой и культурной среде облегчалась слежка за интеллигентным белым человеком, в-третьих, колонизационная, культуртрегерская миссия России на Востоке получала серьезное подкрепление. Замечу кстати, что эта административная мудрость была один к одному воспринята впоследствии советской властью.

Из литературных примеров можно вспомнить судьбу Е. Дмитриевой, поэтессы серебряного века, известной как Черубина де Габриак, в зрелом возрасте увлекшейся теософией и за то в конце 20-х годов высланной в Ташкент. Это

интересно, но мне гораздо ближе пример А. М. Прохорова, академика, лауреата Нобелевской, Ленинской и Государственных премий по физике. Он родился в 1916-м году в Австралии, куда его отец бежал из Сибирской царской ссылки. В 1922-м году Прохоровы вернулись в Россию и были на восемь лет помещены в Ташкент, видимо, для социальной адаптации к условиям жизни в стране побеждающего социализма. А. М. рассказывал мне, что после того, как они поселились в Ленинграде, отцу несколько раз предлагалось войти в разного рода бюро и редколлегии Общества Политкаторжан. Он всякий раз вежливо, но твердо отказывался. Результат - семья без потерь прошла годы Большого Террора. Ташкентский урок пошел впрок.

Вернемся к Керенскому. А. Ф. рассказывает, как в ташкентском доме его отца собиралась фрондирующая местная полуссыльная интеллигенция. Сходясь вместе, на людях, они были в словах более радикальны, чем в мыслях. Керенский тогда этого не понимал и жадно внимал всем этим разговорам, специально для того забираясь под большой стол в гостиной. Тяжелые складки огромной скатерти полностью скрывали его. Он впитывал крамольные идеи и, по его словам, воспитывался революционером. Американская публика внимала всему этому благоговейно, с каким-то истовым вниманием. А. Ф. тонко чувствовал аудиторию.

Переходя к более зрелым своим годам, к возрасту, кода его личность и его деятельность начали приобретать всемирно-историческое значение, он счел необходимым напомнить собравшимся одно из основных положений экзистенциализма в формулировке Жана Поля Сартра: -- Не факты важны, важна их интерпретация . Для иллюстрации этой мудрой мысли Керенский стал вспоминать историю Великой Французской революции и ее прямо противоположные отображения в трудах таких историков как Тьер и . . И тут снова заело. Смотрит беспомощно в зал и не может двинуться дальше, повторяя как испорченный патефон: -- Тьер и., Тьер и . . Мишле! -- громко выкрикнул я, вновь очень кстати вспомнив свои школьные годы.

-- Тьер и Мишле -- , благодарно кивнув в мою сторону, повторил А. Ф. и продолжил свою лекцию, но уже без прежнего огонька. Однако минут через пять он вновь обрел исходную форму и вскоре закончил свое выступление страстной здравицей в честь России.

Ему вежливо похлопали, и, не сказав ни единого слова, не задав ни одного вопроса, народ стал быстренько расходиться. Ко мне подлетел какой-то мелкотравчатый шпынь в большом, не по росту и не по фигуре, пиджаке и начал спрашивать меня, не из Сан-Францискской ли русской газеты я. Получив в ответ, что я - советский стажер из Москвы, этот тип растворился в воздухе. И вовремя.

Упомянутая выше Мери Анн подошла ко мне и, используя самые вежливые обороты, как то и подобает хорошей девочке из хорошей семьи, спросила меня о моем имени и о занимаемой в университете позиции. К этому она и присовокупила, что профессор Керенский просил её представить меня ему, а она, видите ли, иначе не умеет. Ответив ей, я быстрым шагом подошёл к Керенскому и назвался:

-- Александр Федорович, моя фамилия Карлов, я здесь. .

-- Знаю, знаю. Очень много о вас слышал. Так это Вы -- тот Карлов, который так ловко указал им всем их место в топлес-баре .

Потупив скромно очи, я чистосердечно признал сей возмутительный факт действительно имевшим место. Пока мы обменивались любезностями, зал полностью опустел. Даже его освещение было кем-то заботливо переведено в дежурный режим двух-трех маломощных лампочек. Исчезла и Мери Анн , и ее помощники, живенько убравшие микрофон и все прочие технические прибамбасы. Я в прямую убедился в справедливости тезиса о безжалостности американского общества и бездушности его цивилизации. Они совершенно спокойно, на автомате, оставили одного, ну ладно -- приглашенного ими лектора, ну ладно - бывшего премьер-министра России. Они без какой-либо физической поддержки оставили в зале одинокого, очень старого, 85-тилетнего, достаточно беспомощного человека. Горестно оглядевшись вокруг, он вдруг сказал:

-- Вы не могли бы проводить меня до дому? Я практически слеп и почти ничего не вижу, особенно в сумерки . Тут недалеко .

Ответ был предсказуем: -- Сочту за честь и т.п. . Пошли. Выйдя на крыльцо здания Студенческого Союза, А. Ф. крепко оперся на мою руку и привычно свернул куда-то вбок, мне показалось, что он идет прямиком в дикие заросли каких-то тропических кустов. Однако там оказалась довольно комфортабельная, хотя и узкая, уложенная каменными плитами, извилистая тропинка. Тропинка эта вела вниз, в небольшую укромную долину, в сущности, лощину между пологими склонами невысоких холмов. Там под сенью мамонтовых деревьев стояли два-три (точно не помню) двух-трехэтажных дома. Эти дома имели весьма незамысловатую архитектуру. Они сильно напоминали те рубленные деревянные дома на несколько квартир, которые были поставлены в Москве в начале века и которые ещё совсем недавно можно было видеть в нашей столице в Грохольском переулке, в Шайкином тупике или на Квесисских улицах. Калифорнийские дома, в отличие от Московских, были сложены не из сосновых или еловых бревен, а из красной древесины секвойи. Это дорого, но секвойя не горит и её не грызут термиты. На бараки эти дома были похожи только внешне. Для них были характерны удобная внутренняя планировка и прекрасная сантехника.

Губернатор Стэнфорд, создавший университет, мудро предвидел возможность появления в будущем одиноких, очень пожилых и не очень состоятельных профессоров. В качестве социальной гарантии для таких отставных профессоров он выделил в центре кампуса небольшой участок благословенной Калифорнийской земли, построил там дома и соответствующим правовым актом навечно закрепил именно это использование выделенной земли. Было это лет сто назад и свято соблюдается до сих пор.

В сумерках Калифорнийского весеннего вечера, чинно беседуя о прекрасном контрасте, который создают растущие рядом эвкалипты и секвойи, мы подошли к крыльцу дома. Я стал прощаться, благодаря А. Ф., как это повсюду принято, за приятный во всех отношениях вечер и за ту честь, которую он мне оказал. Неожиданно и очень просто А. Ф. сказал:

-- Может, зайдете ко мне. Мне хочется с Вами поговорить . Скажу честно, я не стал ломаться. По скрипучей, но широкой и пологой, удобной лестнице мы поднялись на второй этаж и вошли в квартиру. Она была небольшой, эта квартирка - две комнатки, кухонька, душевая, санузел. В ином, не очень

шикарном класса три звезды, отеле номер люкс занимает большее пространство. Мы угнездились на кухне. А. Ф. извинился, сказал, что в доме ничего нет, так как живет он один и пользуется ресторанчиком Студенческого Союза, однако достал из совершенно пустого холодильника початый штоф апельсиновой водки и из шкафчика - пачку крекеров. Скажу сразу, чтобы потом не отвлекаться на пустяки, что просидели мы с ним глубоко за полночь и что за это время абсолютно на равных усидели и эту водку, и эти крекеры.

С начала разговора А. Ф. расспросил меня обо мне. Особенно его интересовала линия -- мой дед, мой отец и я, истоки и способы получения образования. Услышав историю о том, как мой дед -- вологодский мужик в июле 1941-го года читал Карамзина с целью понять, как Россия до такого позора дошла - немцы Смоленск взяли, он пришел в неописуемый восторг. Его сильно интересовало, как крестьянский сын -- мой отец стал авиационным инженером. Он совершенно серьезно похвалил советскую систему высшего технического образования, особенно на рубеже 20-х и 30-х годов, особо отметив практику целевого обучения студентов - выдвиженцев из числа парттысячников. О московском Физтехе, где имел счастье учиться автор этих строк, он и не слыхивал. Выслушав коротенький рассказ об этом уникальном высшем учебном заведении, он огорошил меня заявлением, что его уважение к И. В. Сталину, его восхищение этой фигурой ещё усилилось. Эти слова позволили мне переключить течение разговора на обсуждение проблем более общих.

Признаюсь, я слегка спровоцировал его, перефразировав известные слова Пушкина, сказанные в адрес Александра I: -- Он взял Париж, он основал Лицей , в достаточно лестную формулировку: -- Он взял Берлин, он основал Физтех . Вот именно, - тут же вскипел А. Ф. - взял Берлин! . И стал говорить о том, что Сталин был человеком государственной идеи, что он правильно понимал величие России и что он всегда думал именно так. Так, весной 17-го года, до приезда Ленина в Петроград, Сталин, руководивший Питерскими большевиками и газетой Правда , занимал совершенно правильную позицию. Сначала победа над немцами, потом разберемся с властью. Но тут приехал Ленин и всё сломал. Ленин - это злой гений русской революции. Как всякий узколобый фанатик маниакального типа, он обладал, в рамках принятой им безумной идеи, несокрушимой логикой и потому великой силой убеждения. Он не был платным агентом Германского Генштаба в обывательском, дешёвом смысле этих слов. Но немцы были счастливы его приездом в Петроград. Они, несомненно, поддерживали его фракцию деньгами. .

А. Ф. долго и страстно ругал Ленина и хвалил Сталина. Сегодня, грешным делом, мне это напоминает семейную ситуацию одного из моих друзей, женатого третьим браком. Первая и третья жены относятся друг к другу с пониманием и уважением, обе сильно не любят вторую жену, которая их обеих люто ненавидит. Но это замечание, просто так, кстати говоря, чтобы снизить ненароком наметившийся пафос изложения.

В ответ на моё робкое мычание о Сталинском терроре Керенский взволнованно стал говорить, что родоначальником террора в России был именно Ленин. Взятие и расстрел заложников ввёл именно он. Уничтожал людей не по причине их действительной или мнимой вины перед новой властью, а по признаку их

социального происхождения, именно Ленин.

Напомню, шел 1966-й год, в СССР партийная пропаганда талантливо и умело относила всем очевидные грехи советской модели социализма на счет так называемого культа личности Сталина , создавая при этом миф о Ленине как о бесконечно добром и столь же бесконечно мудром радетеле за всенародное счастье. Я, несомненно, был под воздействием этого мифа, хотя и далеко не полностью. Я был хорошим студентом и, в свое время, прочел всю рекомендованную на занятиях по марксизму литературу, а прочитанное запомнил. Но, конечно, слова Керенского, а он выражений не выбирал, ум распаляли и в памяти откладывались прочно.

По поводу сталинского террора А.Ф. просто сказал, что это была форма борьбы за власть, и что в этой борьбе Сталин был прав, поскольку доказал свою гениальность как строителя Российской государственности, разрушенной Лениным.

Вот Вы говорите: Александр I. Смотрите, как он ловко повторил гениальный трюк этого византийца . Сначала с благословения проклинаемого всеми корсиканского чудовища Буонапарте наш царь прихватил Молдавию и Финляндию, а после разгрома Наполеона западные державы единодушно признали всё это вполне законным приобретением России. Не такова ли по сути история присоединения к СССР прибалтийских республик, Молдавии и западных областей Украины и Белоруссии! -- с искренним восхищением произнес А. Ф.

В связи с Прибалтикой Керенский заговорил об историческом эгоизме и историческом беспамятстве народов этих стран. - Где мазуры, где кошубы, где пруссы и поморяне? -- вопрошал он риторически, прекрасно зная ответ : -- Эти балтские и балто-славянские племена исчезли с лица Земли, поскольку были полностью германизированы. Та же участь грозила и ливам, латам и эстам, их национальную идентичность спасла и выпестовала Россия. А они. Ну, да Бог с ними. . Он имел в виду антирусскую активность крикливо агрессивных латышских и эстонских эмигрантских организаций, которых было хоть пруд пруди в Калифорнии. (Не могу, хотя бы в скобках, не отметить предикторскую силу его риторики).

Возвращаясь к теме диктатуры, тоталитарного режима и репрессий, а эта тема всё ещё была для него очевидно жгучей, Керенский горько посетовал на то, что он сам летом 17-го излишне полагался на демократические, цивилизованные, парламентские методы политической борьбы. Он явно недооценивал коварство большевиков и уж никак не мог себе представить, сказал он, забегая вперед, что люди, называющие себя социал-демократами, способны силой разогнать Учредительное Собрание. Но главной своей ошибкой, ошибкой, имевшей фатальные последствия, А. Ф. считает, и тут с ним трудно не согласиться, подавление Корниловского выступления в союзе с большевиками и с их помощью.

-- Надо было возглавить это движение, а не бороться с ним, как со злостным мятежом. Да что теперь-то рассуждать. -- махнул он рукой.

Тут я осмелел и спросил его о том, что давно уже жгло мне гортань. Я попросил его прокомментировать знаменитый эпизод его бегства в женском платье в ночь Октябрьского переворота из Зимнего. Мой Бог! Это надо было видеть. Его сразу стало больше. Казалось, мгновенно вскипевший гнев разорвет его. Но гнев его был

направлен не на меня. Меня ему стало жалко как жертву многолетнего злостного обмана.

-- Это все Троцкий придумал. Я уехал из Зимнего совершенно открыто, -выкрикнул он, -- на правительственном моторе, с флагом Российской республики на капоте! .-Затем уже спокойнее: -- Я ехал в Царское за воинской поддержкой, но было уже поздно. Потом я отрастил роскошную черную бороду, изменил прическу и в течение двух месяцев пытался, находясь в Петрограде подпольно, организовать контрпереворот. Ищейки Дзержинского старались меня поймать, но впустую. Только убедившись в тщетности этих моих попыток, я через Финляндию покинул и Питер, и Россию. --

-- Кстати о Троцком, - сказал я, - не могли ли бы Вы, Александр Федорович, объяснить мне, глупому, что имеют в виду местные борзописцы, когда пишут о том расцвете демократии, которым наслаждалась бы Россия, буде у власти стоял не Сталин, а Троцкий. Ведь Троцкий - диктатор, пожалуй, покруче, да и левацкие замашки его пострашнее. А тут во всех газетных киосках, на полках всех книжных магазинов. -- Ответ был не на вопрос, но очень интересен:

-- Если бы вопрос об отношению к Троцкому был единственным, по которому мне надо было бы найти общее мнение с русскими коммунистами, я бы давно вступил в ряды КПСС. Если же говорить серьезно, то Троцкий - злой гений, нанесший идее мирового социализма тяжелейший удар. Его деятельность в России была не столь вредоносна, как Ленина, и только потому, что он занимал второе место в иерархии коммунистов. Одна из величайших заслуг Сталина - изгнание Троцкого из России и организация его последующего устранения . - То есть - убийства . - Да, организация убийства . - Это было единственное проявление, пусть словесной, но кровожадности А. Ф. Керенского в течение всего этого длительного ночного разговора. Было отчетливо видно, что и светлый образ Владимира Ильича, и зловещий облик Иудушки Троцкого, слившись в нечто единое, воспринимаются им весьма болезненно.

Видя его явно выражаемую ностальгию, я задал ему очередной наивно-глупый вопрос: -- А почему бы Вам, Александр Федорович, не съездить с коротким визитом в Советскую Россию? Сейчас это возможно и стоит относительно недорого. Вы бы многое увидели сами и о многом стали бы судить по-другому . -- В ответ А. Ф. спокойно разъяснил мне, что он объявлен в СССР вне закона и что первый же встреченный им пограничник обязан, как минимум, надеть на него наручники. Я стал возражать, говоря, что, конечно, фамилия Керенский одиозна в России, но что мешает ему приехать под псевдонимом, скажем, Александер Ф. Федоров? Его реакция снова меня удивила:

-- Именно об этом мне рассказывал Борис Кириллович, -- Великий князь? - Да, Романов, который совсем недавно ездил в СССР как Борис Кириллов, но это не подлежит огласке . - Ну, вот видите! -- Да, да . и перешел на другую тему.

На мой взгляд, этот момент весьма важен. В свои первые эмигрантские годы А. Ф. - двух станов не борец -- не воспринимался серьезно влиятельными эмигрантскими кругами ни правого, ни левого флангов, ни центром. Это же относилось и к беспартийной эмигрантской массе. Но так было до войны и в Европе. В Калифорнии, через 20 лет после войны, практически через 50 лет после

революции, ситуация изменилась. Во всех слоях послереволюционной русской эмиграции первой волны, по крайней мере, в Америке к Керенскому относились с уважением и даже обсуждали с ним достаточно деликатные вопросы. Объяснить это можно чувством Российского патриотизма, сильно выросшим после победы над немцами и космического полета Юрия Гагарина у русских людей первой волны эмиграции и их непосредственных потомков. Косвенно это подтверждается полным отсутствием во время нашего многочасового ночного разговора каких-либо упоминаний о ком-либо из людей второй эмиграции, хотя было таковых в Стэнфорде и вокруг немало.

Несмотря на всё, только что сказанное, был А. Ф. Керенский человеком одиноким и несчастным, прежде всего, потому что он, оставаясь умом и сердцем в давно прошедшем времени, полностью выпадал из современности. О его наивной старомодности свидетельствует следующий мелкий, но на мой взгляд, показательный, хотя и смешной, сюжет из нашего разговора.

Первое время после снятия Н. С. Хрущева со всех руководящих постов в партии и государстве новый премьер-министр А. Н. Косыгин пытался провести в СССР некую более или менее либеральную экономическую реформу. Мне трудно судить о существе предложений. Как обычно, оно на уровне средств массовой информации тонуло в море бессодержательной демагогии. Знаю только, что идеологами реформы являлись два профессора-экономиста Либерман и Терещенко. На этом основании мудрый наш народ - языкотворец назвал сию попытку либерализации советской экономики её либерманизацией . Забегая вперед, для полноты картины скажу, что ничего из этой затеи не вышло. А. Н. Косыгин незадолго до своей смерти со знанием дела горестно заметил: -- Наш великолепный аппарат блестяще провалил реформу . Но в 1964 - 1965 годах реформа как бы шла, у всех на устах было имя профессора Терещенко, который выступал по телевидению, публиковался в газетах и толстых журналах, был, как говорится, на виду. Либерман, по известным причинам, старался не высовываться.

Так вот, ходили упорные слухи, что профессор Терещенко - реэмигрант и сын известного миллионера, сахарозаводчика и министра экономики в правительстве А. Ф. Керенского. Столь долгое разъяснение понадобилось мне для того, чтобы рассказать о реакции А. Ф. на мой простой вопрос, действительно ли этот сейчас потому-то и потому-то знаменитый профессор - сын его министра? Ответ был изумителен по простоте и красоте: -- Нет, Терещенко не был женат, и у него не могло быть сына .

Таковы, пожалуй, суть все те конкретные сюжеты разговора, имевшего место в начале марта 1966-го года между профессором истории Стэнфордского университета

A. Ф. Керенским и советским стажером кандидатом физико-математических наук Н.

B. Карловым, которые сей последний запомнил весьма прочно.

Роскошной Калифорнийской ночью я шел в свою гостиницу. Идти было около часу быстрой ходьбы. Голова пылала. Как ни странно, но этот пошлый штамп адекватно описывает мое состояние той ночью. Взывали к пониманию жалость к одинокому и никому не нужному старику, удивление тому, что он так и не осознал, что же произошло с ним и с его отечеством в 1917-ом году, восхищение его темпераментом, уважение его любви к России и ненависти к её врагам. Надо сказать, что постепенно

эти горячие, с пылу, с жару ощущения взяли верх над мифами и стереотипами. К утру наступающего дня сложилась цельная картина

Если же говорить хладнокровно, то все вышеизложенное отнюдь не претендует на создание сколько-нибудь полного, обобщенного и цельного образа А. Ф. Керенского ни, упаси Боже, на анализ его места в истории. Это - всего лишь штрихи к портрету человека, имя которого известно всем нам, и ошибки которого на столетие вперед определили нашу жизнь. Этим он и интересен.

Часть четвертая, отходная. Нью-Йорк, Париж, Москва, Ереван.

И дым Отечества нам сладок...

А. С. Грибоедов

Приближалась середина марта, а с ней и конец срока моего пребывания в США. Собственно говоря, командировка была на полгода, но один месяц мне удалось заблаговременно замотать. Очень домой хотелось. Я позвонил мистеру Форси в Вашингтон и сообщил ему, что работа сделана, статья написана и послана в печать, спасибо большое.

-- У меня есть большая просьба.

Он насторожился. .

-- Большая просьба, я хотел бы.

Он поторопился:

-- На оформление визитов в другие лаборатории нет времени. .

- Да не нужны мне ваши лаборатории. -- Вздох облегчения.

- Дайте мне возможность пожить недельку в Нью-Йорке, зарезервировав и оплатив отель не из самых плохих .

- Доктор Карлов, через день самолетные билеты и резервация будут у Вас на руках .

- Спасибо и т. д., и т. п.

Расстались на несколько лет, опять-таки друзьями, но это уже другая история, связанная с другой поездкой и с другими людьми.

Распрощавшись с Калифорнийскими друзьями, я где-то в районе 10-го марта благополучно прибыл в Богоспасаемый град Нью-Йорк , где и провел прекрасно неделю, благо, погода была хороша. На пятый день неожиданно встречаю на Бродвее двух мужиков из Института Кристаллографии АН СССР. Это были Хачик Багдасаров и Саша Чернов. (Сейчас сии джентльмены суть члены-корреспонденты РАН). Радость неописуемая, восклицания, междометия, выяснение того, где кто был и долго ли. По ходу обмена бессвязными мнениями выяснилось, что виза у нас троих кончается во вторник, что вылетаем мы все вместе из Нью-Йорка в понедельник рейсом бельгийской компании Сабена в Брюссель, где нас ждет пересадка на самолет Аэрофлота . Поясняю, так как это важно для дальнейшего, что в то время прямого авиационного сообщения между СССР и США не было. Вместе с тем, всем советским гражданам было строго-настрого рекомендовано прилетать на Родину (и вылетать тоже) только советскими самолетами.

Хорошенько изучив расписание авиационных сообщений по линиям Нью-Йорк -

европейские столицы, зная, как на бытовом уровне работает американский капитализм, будучи воодушевлен Калифорнийским своим опытом, я предложил авантюру, полным успехом которой горжусь и по сей день.

-- Ребята, вам нужна эта Сабена и брюссельский аэропорт на пару часов? Нет. Я так и думал. Хотите в Париж на пару дней за счет Эр Франс ?. Ах, я с ума сошел! Ну, пошли за мной . -На 5-й Авеню находился офис Эр Франс . Приближался конец рабочего дня. Была пятница. Я, твердо зная, что перевоз одного пассажира через Атлантический океан приносит компании 100 долларов чистой прибыли, сообщил девушке-клерку чистую правду. Что виза у нас кончается во вторник, что мы хотим в Париж и что у неё есть рейс именно во вторник. Так как тогда в Америке развязывалась очередная антифранцузская истерия с призывами не летать французскими самолетами, не покупать французские сыры и вина и т. п. , то девушка проявила энтузиазм и немедленно сделала условную резервацию. Ей лишь было нужно получить официальное согласие Сабены. Я попросил её не покидать офис, пока я не сбегаю к Сабене, контора которой была тоже на 5-й Авеню и в том же блоке. Там пришлось взять грех на душу и сознательно солгать в том смысле, наши переговоры с фирмой Ю. Си. завершились вполне успешно. Однако, подписание контракта состоится в понедельник, всё законно, т. к. виза кончается во вторник, но вашего самолета уже не будет, а есть рейс Эр Франс, так не будет ли она (девушка из Сабены) столь любезна и т. д... Бизнес свят, и мы получили требуемое разрешение в адрес Эр Франс.

Я много летал потом, в том числе, и первым классом. Но никогда я так не наслаждался утонченным авиационным сервисом, как при этом ночном полёте над океаном в экономическом классе Эр Франс весной 1966-го года. Самолёт отнюдь не был переполнен, а французская кухня, французские сыры и вина после полугода американской еды приводили в состояние восторга почти религиозного. До сих пор помню утку по-руански и полбутылки Шардонне к ней.

Никаких документов на право побывать в г. Париже у нас не было. Но я знал о существовании понятия полицейская виза . Эту визу за шесть франков выдавали всем тем, кого Эр Франс привез в Париж, как в пункт промежуточной посадки и чей пересадочный самолёт вылетал из Парижа не ранее, чем через какое-то определенное время. (Не помню, через какое именно: то ли через сутки, то ли через 12 часов). И как я огорчился, узнав у соответствующего клерка Эр Франс, что советский самолет, на котором только мы и могли лететь, уходит из Парижа через два дня на третий. Мы немедленно сделали резервацию на этот рейс, скорбя сердцем, заплатили по одному доллару и, торжествуя в душе, вышли на волю. Но это еще не всё. По существовавшим тогда международным правилам в случае краткосрочного прерывания полёта не по вине пассажира предыдущий перевозчик обязан взять его, пассажира, на полное свое обеспечение. И нас отвезли в роскошный отель на авеню Клебер, накормили, заботливо попросили не опоздать к обеду и оставили одних.

Праздник продолжается. Два дня и три ночи в Париже. Прав Хемингуэй, Париж -это праздник, который всегда с тобой ( a movable feast ), но только для тех, кто в нем бывал, бывал в этом лучшем из всех городов мира. Последнее утверждение верно только с точностью до поправки, сделанной великим поэтом, т. е. если б не было такой земли - Москва . (В. В. Маяковский).

За несколько лет до описываемых событий я проработал несколько месяцев в Париже, знал этот город хорошо и любил его. Возможность показать любимый город симпатичным людям остро усиливала получаемое от него наслаждение.

Сама по себе вся эта гасконада и не заслуживала бы такого подробного о ней рассказа, если бы не характеризовала состояние моего духа после завершения гораздо более опасной авантюры с Керенским. Это было типичное гусарство партизана, который только-только что в глубоком тылу противника на свой риск и страх провел опасную, но сомнительную операцию, а при выходе к своим прихватил у противника две бочки спирта и демонстративно напоил всех и вся окрест себя.

Отчитываясь по прибытии в Москву в Международном отделе АН СССР, я честно рассказал об этой французской эскападе. При рассказе деликатно подчеркнул, что всё это не стоило Академии ни сантима и что решение директивных органов о сроке возвращения командируемого на Родину не было нарушено. В результате я был понят и снисходительно прощен. О главном же прегрешении я на всякий случай промолчал и, как вскорости выяснилось, правильно сделал.

Единственным человеком, которому я рассказал всё, подробно и сразу же, была моя жена, которая пришла от того в восторг и ужас одновременно. Но агентов советской разведки в агентстве американской контрразведки не оказалось, а если таковые и были, то они оказались достаточно умны и профессиональны, чтобы не возникать по пустякам.

Меня же охватили другие проблемы. А. М. Прохоров сдержал свое слово - защита моей докторской диссертации была организационно и политически подготовлена. Оставалось только разослать авторефераты да распечатать текст диссертации, рукопись которой была тщательно подготовлена во время Стэнфордского сидения , благо отвлекающих моментов типа общественной работы, тягот семейной жизни и необходимости руководить коллективом не было. Защита состоялась в мае 1966-ого и прошла более чем успешно. Вожделенный диплом я получил в 1967-м, через 20 лет после поступления на первый курс первого приема ФТФ МГУ (1947-й год).

Надо было приступать к работе по лазерной тематике уже всерьёз, время не ждало, и я использовал время летних отпусков для подготовки фронта работ, подготовки научной, научно-организационной и материально-технической. Вот почему в июле 1967-го года я оказался на месте, смог соответствовать высоким запросам т. Кудрявцева Е. М. и поехать в Ереван в составе лекторской группы ЦК КПСС.

Итак, я решился.

Набрав в грудь побольше воздуха, я рассказал ответственному сотруднику Отдела идеологии ЦК КПСС Л. А. Оникову всё, что изложено выше о встрече с А. Ф. Керенским и обо всех сопутствовавших тому обстоятельствах. В ответ немедленно получил:

-- Ты поступил совершенно правильно. Но больше никому об этом не рассказывай. На всякий случай имей в виду, что ты рассказал эту историю в Отделе идеологии ЦК, получил одобрение и совет никому ничего об этом не говорить. .-

Честно говоря, именно на такой исход я рассчитывал и был счастлив, что не ошибся. Вскоре я получил прямое доказательство тому, что Л. А. воспринял меня серьёзно и что его одобрение было искренним.

По возвращении в Москву Л. А. узнал, что его 17-тилетний сын Лёва не прошёл